Раньше было лучше: жена мужа уважала?
Баба Шура была патриархом большого рода. Шесть сыновей, 2 дочери, внуков и правнуков уже и не посчитаешь. Муж бабы Шуры, дед Василий упокоился до войны, так что и сыновей с фронта ждала, и оставшихся детей на ноги поднимала Шура уже в одиночку.
Одного из ее внуков, а именно Шурика и двух правнуков назвали по бабке — Александрами. Шурик, студент радиотехнического факультета, словно почувствовав уходящий век бабули, ездил к ней на электричке все лето, каждые выходные, в компании самолично собранного аппарата, чудесным образом записывавшего голос.
-Частушки что ли она тебе там напевает, — вышучивала Шурку мать, приходившаяся бабке невесткой по ее младшему, родившемуся в середине 30-х годов сыну Витеньке.
-Пусть едет, — басил раздавшийся вширь последыш бабки Шуры, — заодно забор там поправь, на задах упал почти.
Витя знал, что записывает сын бабкины рассказы и воспоминания: как советскую власть в деревне устанавливали, как в колхоз народ сгоняли, а бабкину сестру, удачно вышедшую замуж, раскулачили и отправили в степи Казахстана, где она с семейством и сгинула. А еще говорила бабка о том, как закрывали церковь, деревянную, красивую, как плакали бабы, как рачительные мужики волочили годные бревна сруба домой, в свое хозяйство. А Павку, соседа по прозвищу «Тыря», этим бревном и придавило, как считала бабка, за грехи и поделом. Заповедь Павка нарушал постоянно и тырил не только у государства, что во все времена в крестьянских глазах было простительно, а и у соседей.
А еще рассказывала про трех сыновей, которые на войну ушли, двое сразу не вернулись, прислав заместо себя похоронки в деревенскую осиротевшую избу, а третий пришел неожиданно в 1953-м.
-Ни слуху, ни духу об нем не было аккурат 10 лет, — печаловалась бабка Шура, — ни вести, на нАвести. А тут пришел: его, сердешного, опосля фрицев-то, нашенская родненькая власть по лагерям мытарила. Да не зажился Мишенька, кашлял все, через год и отнесли…
-Подведет нас бабка под монастырь своими рассказами, — ворчал отец и партийная тетка Глафира, случайно зашедшая в гости и услышавшая часть записи, — это ж надо — сплошная антисоветская агитация.
-Из ума выжила мать, — соглашалась Глафира, — очернительство сплошное. Все было не так, я-то помню. И ты, Сашка, записи эти нигде не крути, а лучше уничтожь, как бы чего не вышло. Ишь, разговорилась. Мишка в плен сдался, за то и сидел. И пил, как вернулся. По-черному.
-Поранетый он был, без памяти. — продолжал голос бабки Шуры на пленке, — Самый ласковый, и Тимоха с Макаром, которые сгинули… У Макара потом уже после войны дочка померла. Голод был в 47-м жуткий, а далеко они жили — не помочь…
Шурик глухо сопротивлялся попыткам родни надавить на него с целью уничтожения пленок с «антисоветчиной и очернительством» в исполнении бабки. Магнитофонные бабины с записями дома не хранил, прятал. На советы расспросить «старорежимную» бабку о том, как хреново жилось при царизме, загадочно улыбался.
А поздней осенью бабки Шуры не стало. По времени ее сороковины совпали с разводом дочери той самой Глафиры. Зоя упрямо отказалась продолжать свою семейную жизнь с мужем-тираном и алкоголиком и за поминальным столом Глафира жаловалась сестре Кате:
-Испортила мужику карьеру, он же 3-й секретарь у райкоме комсомола, сама знаешь, как у нас к разводам относятся. Ей что? Утерлась и на БАМ завербовалась, а зятю теперь объясняться, да и мне уже попеняли в кабинетах за воспитание дочери. Мол, как Вы Глафира Васильевна, дальше будете с молодежью работать, если родной дочке не смогли внушить уважение к советской семье.
-Да уж, — поддержал разговор дядька Алексей, старший из оставшихся в живых из бабкиных детей, — вот раньше семья была нерушима. Уважала жена мужа, а дети отца, я ж помню батяню-то: суровый был, его слово — закон, мать на цыпочках по дому ходила, когда отец был в гневе. И мы перечить не смели.
Никто не обратил внимание на Шурика, тихо вставшего со своего места, а потому, все вздрогнули, когда по деревенской избе поплыл скрипучий голос бабки Шуры.
-Да на што тебе такая старина, — спрашивала бабка своего внука-тезку, — я же наболтаю много, а слушать это нельзя. Про власть — опасно, про меня саму — стыдно, про мужа покойного- горько. Ну ладно, расскажу уж.
Мне же 15 было, когда папаня меня за Васяню сосватал. Попу бутылку, да гуся с мешком муки отнес. Отказывался поп нас венчать-то, рано еще. А куда рано, нас у папани 8 девок было, я третья, земли на нас, девок, не давали, маманя болела. А Васянина родня справно жила.
-Сыта будешь, — уговаривала маманя.
А я ревмя ревела. Васька на 5 годов старше, на две головы выше, а на роже — как горох молотили, рябой, да страшный. И говорили про него всякое, злым считали. Но что уж. Обвенчали нас. Началась моя каторга. Я через месяц убежала. Пришла к своим, мамане в ноги упала: не отдавайте меня назад, Васька меня за взгляд непочтительный вожжами поучил, а свекровушка поддакнула: ленивая, своенравная.
-И что, — спрашивает голос Шурика на пленке, — пожалела маманя?
-Куды там, — продолжает бабка Шура, — за косы оттаскала, а папаня пришел, да еще добавил ласки. Теми же вожжами. Васька вечером по селу вел, а все смотрели и смеялись — на лбу у меня шишка, под глазом — синяк багровый, да нос разбит. Вот тебе и родительская ласка, и мужнина любовь. В 1907-м Макар народился, через год Петюня, через два — Мишенька…
-Ну ладно, — соглашается молодой голос внука, — то при царе, а потом, когда революция победила, что же ты не ушла от него?
-В 17-м году у меня на руках уже пятеро было, вспоминает бабка Шура. Куда уйдешь? Голод был, а чем детей кормить? Кто будет в поле работать? Я было пошла году в 25-м в совет, два ребра мне тогда Василий сломал, вздохнуть не могла. Ну они и взяли мужа моего в оборот, а весна, сеять надо. А кому сеять? Валялась потом сама же в ногах, чтобы мужика отпустили. Правда, Вася мой потом попритих: бил не сильно, не каждый день. Особенно после того, как я девчонку скинула в 29-м. Родилась на 6-м месяце дочка, не выходили…
В 35-м я отца твоего ждала, тут Господь меня от замужа-то и избавил, прибрал Василия. Вот тогда уже легко было: жрать все одно нечего, все в колхозе, старшие уже большенькие были, не пропадем. Относили его, я для виду-то плачу, а в душе все поет. Только Глашке не давай слушать, дюже она отца любила, да Петюня еще… Но того уже нет. Так что ты, Санька, сестре своей Зойке накажи: пусть не терпит своего хлыща. Чего терпеть? Детей у нее нет, сама работает, а нет такого сейчас закона, чтобы над бабами измываться.
Замолкает баба Шура. А через время добавляет чуть тише:
-Эх, кабы и тогда можно было… Двум дочкам больше моего повезло. Сыновья у меня все характером не в отца. Но об нем они помнят только хорошее, а я и жила-то только 6 лет, с того момента, как от постылого мужа освободилась, да до войны этой, клятой… Ну что, выключай свою машину и так наболтала.
В доме повисла тишина, нарушаемая только слезами Глафиры, партийная тетка, железная и несгибаемая шумно плакала:
-Мамочка милая, да что ж за жизнь такая у тебя была горемычная. А я добьюсь, чтобы зятя из райкома поперли, — Глафира высморкалась и обратилась к Шурику, — ты вот что… ты записи эти сбереги. Только слушать не давай никому. Вот ведь время-то было.
Александр Викторович выключает давно оцифрованную запись с голосом древней почти легендарной прапрабабки, а его взрослая внучка Юля, округляя глаза шепчет:
-Вот тебе и «раньше было лучше». Вот тебе и домострой, и крепкие семьи, и разводов не было!
Да уж. Любителям порассуждать на тему крепких семей, которые были у наших пращуров, иной раз было бы полезно послушать. Хорошие семьи были всегда, как и плохие. Только сейчас голод, страх и нужда не заставляют нас терпеть и жить.
Спасибо за тему моей читательнице под ником Мама в ДеКРЕТЕ.
Обсуждение в комментариях